Елена Игоревна
Kink 14.67
Мараниарти.
Полковник получает серьезное ранение и временно теряет зрение. Джим проявляет своеобразную заботу и рассказывает различные истории, сидя у изголовья больного. Кинк - страх оказаться бесполезным
Пишет Гость: <
10.03.2012 в 00:59
Исполнение №1, 1/2
читать дальше"Мама, мама, болен я, поскорей зови врача! Мама, мама, я умру? Постепенно, милый друг".
В детстве я не боялся темноты. У меня были более реальные страхи. Мы боимся не самой темноты, а того, что скрывается за ней. Я не позволял себе поддаваться шорохам в шкафу или под кроватью. Я включал фонарик и ворошил в подозрительных местах бейсбольной битой, потому что знал, что помощи ждать неоткуда.
Теперь у меня есть оружие получше бейсбольной биты. И я панически боюсь темноты.
Медсестра приходит раз в день, снимает бинокулярную повязку и начинает капать в глаза какую-то дрянь. Тогда я вижу свет и цветные пятна. Она говорит, что зрение восстановится в полном объеме. Если не будет осложнений. Осложнений? Сваренная вкрутую роговица это для них слишком просто? Лучше бы проклятый взрыв мне руку оторвал.
Прекрати хныкать, Моран. Я говорю это себе два дня, а слезные железы работают исправно. Медсестра твердит: «Слезные железы работают, реакция на свет есть, у вас все будет в порядке». Реакция на свет. Обхохочешься. Я еще не призрак, чтобы идти на свет. Я еще жив, слышите, ублюдочные стервы с нитями? Одна тянет пряжу, вторая наматывает кудель, третья…
Медсестра приходила уже дважды, поэтому я знаю, что прошло два дня. Я так и не освоился со звуковыми оповещениями на мобильнике. Зато когда начинает играть его мелодия, у меня уходит всего полминуты на то чтобы найти чертову звонилку и нащупать кнопку приема. Рефлекс.
— Себастиан, — у него прохладный и мягкий, как тающее мятное мороженое, тон. Мята или полынь? Мороженое или абсент? Плохая связь, не разобрать нюансов. — Себа-астиан, я несу тебе новый рассвет и утку по-пекински.
Не надо сейчас.
— Рассвет тоже в меню?
Улыбка в трубке и беспечный ответ:
— Я могу сказать «да», тебе все равно без разницы.
Он наверняка слышит, как у меня скрипят зубы, но продолжает стелить бархатом по гвоздям:
— Я могу сказать, что приказал солнцу погаснуть, и тебе придется поверить мне на слово. Могу сказать, что взорвал луну. Или лучше Венеру? Звезда влюбленных! — на этом разговор кончается, потому что я швыряю телефон в стену. А попадаю в гитару. Жалобный «брямс», оборванный визг, шлепок по корпусу и затухающее эхо. Запасных струн нет. Вот дерьмо.
В последнее время я из него не вылезаю. Отличное удобрение, но когда оно начинает заменять собой землю — вы в полном…
Я закрываю лицо руками (зачем?) и тихо смеюсь, потому что беспокойство о гитаре в таких обстоятельствах кажется мне очень смешным. Повязка под руками ощущается как нарост, опухоль, чужеродный объект, от которого нужно избавиться. Немедленно. Полностью. Снять, выбросить и забыть. Проснуться.
К дьяволу. Защитная реакция? К дьяволу такую защитную реакцию.
Но после взрыва, когда я только пришел в себя, это помогло сохранить спокойствие. Я представил, что просто не хочу открывать глаза. Просто хочу выспаться. «Когда Спящий проснется» — мне в детстве нравилась эта книжка. Мальчишке с перманентным недосыпом мысль, что можно проваляться в постели двести лет, а потом проснуться самым богатым человеком на планете, кажется очень привлекательной. На четвертом десятке я решил понять, каково быть Спящим. Больно, неприятно. И страшно. Вся моя долбанутая жизнь рано или поздно приводит к этим трем константам. Зато я чую взрывчатку не хуже полицейской собаки, у меня отменная интуиция.
Которая подсказывает, что минут через пять здесь будут гости. Гость.
Я переваливаюсь с кровати на пол и иду медленно, вытянув вперед руки. Мне мерещатся фантомные углы, от которых надо уворачиваться. Пока это всего лишь углы. Меня передергивает, когда плеча, колена или бедра касается содержимое квартиры. Страх стреляет из темноты в упор с каждым таким прикосновением. Как капли в китайской пытке. Кап, кап, кап, безостановочно. Удар — журнальный столик, еще удар — стойка с дисками, еще… Это сводит с ума. Пол шершавый и неровный. Он неприятно льнет к голым ступням, пока я отсчитываю шаги. Двенадцать — до туалета, мой самый частый маршрут в последнее время. Помочившись, я даже не знаю, попал ли точно в очко. Гребаный снайпер, Господи Иисусе. Мне опять хочется смеяться. Это нездорово, наверное.
Я едва успеваю вернуться, когда щелкает замок входной двери. Пахнет жареной уткой.
— Себастиан, — воодушевленно раздается с порога, — давай поиграем в доктора.
Дерьмо никогда не приходит одно. Иногда оно приносит утку.
***
Знаете, что самое хреновое в положении незрячего? Он должен доверять кому-то. Протянуть руку и позволить вести себя в нужном направлении. Из всех людей на нашем голубом шарике Джеймс Мориарти был бы последним кандидатом на роль моего поводыря.
— Не дергайся.
Он меня бреет. У отца была опасная бритва, и как же хорошо, что я выкинул ее вместе с остальным хламом дорогого родителя. Станок скользит очень медленно, очень осторожно. Будь я хуже знаком со своим работодателем, решил бы, что он боится причинить мне боль. Шов на виске противно тянет. Я слегка вздрагиваю, совсем незаметно. Но он ловит малейшие вибрации воздуха как антенна. Станок замирает. Я чувствую, как лоб начинает покрываться испариной.
— Ты как Балу, старый слепой Балу. Бремя белого человека не обеспечило тебя грыжей в Ираке?
Он говорит: «Ира-ак», а я могу думать только о станке, который все еще не двигается и слегка давит на подбородок. С одной стороны, хорошо, что я знаю, где его левая рука. С другой — меня скоро начнет потряхивать от сдерживаемого желания сломать эту руку в нескольких местах.
— Я не таскаю чужие тяжести.
Станок огибает подбородок.
— Пена с ментоловым ароматом. Это удобно, если кто-нибудь захочет подмешать в состав яд. Так что я рекомендовал бы сменить.
Мне почему-то становится спокойнее. Минус один способ убийства — верное средство для поднятия настроения. Правильно, на кой ему сдался слепой снайпер. Меня даже убивать не придется, я сам все сделаю. Снова смеюсь невпопад, не обращая внимания на станок.
— Себастиан! — шипение и легкий хлопок по щеке. — У тебя истерика.
— У меня? У меня всего лишь глаза сварились вкрутую. Никакой истерики. Все в полном порядке.
Мысленно прибавляю, что я вообще Спящий. Так легче.
Около моего лица проносится струйка теплого воздуха. Это… вздох, кажется.
— Нельзя было отпускать тебя домой.
Меня прошибает холодный пот.
— Дома я хотя бы сам могу дойти до сортира.
Его пальцы жестко фиксируют мое лицо, а тоном можно резать стекло:
— Детка, мне напомнить, кто заплатил за все процедуры? Достал лучших врачей? Думаешь, я благотворительностью занимаюсь?! — он почти орет. — Зрение восстановится, чертов идиот! А если ты еще раз начнешь сползать от меня в область бессознательного, или куда там уводит твоя примитивная фантазия, я дождусь, пока ты полностью поправишься, и лишу тебя не только глаз, но и других органов! Жить будешь, но плохо! Ты понял меня, золотце? — последнее слово резко уходит с крика на нежный шепот.
Я морщусь, но киваю.
— Хороший мальчик. Подожди, пока я закончу с обязанностями Фигаро, и мы поедим.
Как же я ввязался в это? Вот в это, с пугливыми пальцами и наполеоновскими амбициями, которое стирает остатки пены с моего лица и напевает Россини? Я, должно быть, загибаюсь от контузии где-то в Басре. А это все предсмертные глюки.
Один глюк. Джим Мориарти.
Мы знакомы четыре года. Три из них я совмещаю обязанности личного секретаря, личной охраны, личного эксперта по операциям с применением оружия и... Уже слишком много личного, да? Я не знаю, почему из всех продажных сукиных детей, которые считают убийство профессией, он выбрал именно меня. Никогда не спрашивал. А если бы спросил — он ответил бы что-нибудь вроде «Ты охрененно смотришься с винтовкой». Я знаю, в чем я хорош, но я знаю и свой предел. Он пределов не знает.
Он заявляется ко мне в любое время дня и ночи под самыми нелепыми предлогами. «Себастиан, мне нужен твой хмурый взгляд на ситуацию, а то она меня слишком веселит…» У меня сложилось впечатление, что ему просто хочется поговорить. Или, вернее, похвастаться. Он может быть очаровательным, может быть совершенно психованным, но в основном мне нравятся наши разговоры. Если это можно назвать разговорами. Я чаще слушаю. Я не знаю, что он делает большую часть времени, есть ли у него семья, любовница или любовник. Мне на это плевать. Я всего лишь работаю на него. Больше нас ничто не связывает.
У меня есть надежные друзья, которые откликнутся, если я попрошу помочь. Вот только я не попрошу. Джим об этом знает. Потому и пришел?
— А теперь, — говорит он после обеда, — ты будешь спать.
И я засыпаю.
URL комментария
Пишет Гость:
Мараниарти.
Полковник получает серьезное ранение и временно теряет зрение. Джим проявляет своеобразную заботу и рассказывает различные истории, сидя у изголовья больного. Кинк - страх оказаться бесполезным
Пишет Гость: <
10.03.2012 в 00:59
Исполнение №1, 1/2
читать дальше"Мама, мама, болен я, поскорей зови врача! Мама, мама, я умру? Постепенно, милый друг".
В детстве я не боялся темноты. У меня были более реальные страхи. Мы боимся не самой темноты, а того, что скрывается за ней. Я не позволял себе поддаваться шорохам в шкафу или под кроватью. Я включал фонарик и ворошил в подозрительных местах бейсбольной битой, потому что знал, что помощи ждать неоткуда.
Теперь у меня есть оружие получше бейсбольной биты. И я панически боюсь темноты.
Медсестра приходит раз в день, снимает бинокулярную повязку и начинает капать в глаза какую-то дрянь. Тогда я вижу свет и цветные пятна. Она говорит, что зрение восстановится в полном объеме. Если не будет осложнений. Осложнений? Сваренная вкрутую роговица это для них слишком просто? Лучше бы проклятый взрыв мне руку оторвал.
Прекрати хныкать, Моран. Я говорю это себе два дня, а слезные железы работают исправно. Медсестра твердит: «Слезные железы работают, реакция на свет есть, у вас все будет в порядке». Реакция на свет. Обхохочешься. Я еще не призрак, чтобы идти на свет. Я еще жив, слышите, ублюдочные стервы с нитями? Одна тянет пряжу, вторая наматывает кудель, третья…
Медсестра приходила уже дважды, поэтому я знаю, что прошло два дня. Я так и не освоился со звуковыми оповещениями на мобильнике. Зато когда начинает играть его мелодия, у меня уходит всего полминуты на то чтобы найти чертову звонилку и нащупать кнопку приема. Рефлекс.
— Себастиан, — у него прохладный и мягкий, как тающее мятное мороженое, тон. Мята или полынь? Мороженое или абсент? Плохая связь, не разобрать нюансов. — Себа-астиан, я несу тебе новый рассвет и утку по-пекински.
Не надо сейчас.
— Рассвет тоже в меню?
Улыбка в трубке и беспечный ответ:
— Я могу сказать «да», тебе все равно без разницы.
Он наверняка слышит, как у меня скрипят зубы, но продолжает стелить бархатом по гвоздям:
— Я могу сказать, что приказал солнцу погаснуть, и тебе придется поверить мне на слово. Могу сказать, что взорвал луну. Или лучше Венеру? Звезда влюбленных! — на этом разговор кончается, потому что я швыряю телефон в стену. А попадаю в гитару. Жалобный «брямс», оборванный визг, шлепок по корпусу и затухающее эхо. Запасных струн нет. Вот дерьмо.
В последнее время я из него не вылезаю. Отличное удобрение, но когда оно начинает заменять собой землю — вы в полном…
Я закрываю лицо руками (зачем?) и тихо смеюсь, потому что беспокойство о гитаре в таких обстоятельствах кажется мне очень смешным. Повязка под руками ощущается как нарост, опухоль, чужеродный объект, от которого нужно избавиться. Немедленно. Полностью. Снять, выбросить и забыть. Проснуться.
К дьяволу. Защитная реакция? К дьяволу такую защитную реакцию.
Но после взрыва, когда я только пришел в себя, это помогло сохранить спокойствие. Я представил, что просто не хочу открывать глаза. Просто хочу выспаться. «Когда Спящий проснется» — мне в детстве нравилась эта книжка. Мальчишке с перманентным недосыпом мысль, что можно проваляться в постели двести лет, а потом проснуться самым богатым человеком на планете, кажется очень привлекательной. На четвертом десятке я решил понять, каково быть Спящим. Больно, неприятно. И страшно. Вся моя долбанутая жизнь рано или поздно приводит к этим трем константам. Зато я чую взрывчатку не хуже полицейской собаки, у меня отменная интуиция.
Которая подсказывает, что минут через пять здесь будут гости. Гость.
Я переваливаюсь с кровати на пол и иду медленно, вытянув вперед руки. Мне мерещатся фантомные углы, от которых надо уворачиваться. Пока это всего лишь углы. Меня передергивает, когда плеча, колена или бедра касается содержимое квартиры. Страх стреляет из темноты в упор с каждым таким прикосновением. Как капли в китайской пытке. Кап, кап, кап, безостановочно. Удар — журнальный столик, еще удар — стойка с дисками, еще… Это сводит с ума. Пол шершавый и неровный. Он неприятно льнет к голым ступням, пока я отсчитываю шаги. Двенадцать — до туалета, мой самый частый маршрут в последнее время. Помочившись, я даже не знаю, попал ли точно в очко. Гребаный снайпер, Господи Иисусе. Мне опять хочется смеяться. Это нездорово, наверное.
Я едва успеваю вернуться, когда щелкает замок входной двери. Пахнет жареной уткой.
— Себастиан, — воодушевленно раздается с порога, — давай поиграем в доктора.
Дерьмо никогда не приходит одно. Иногда оно приносит утку.
***
Знаете, что самое хреновое в положении незрячего? Он должен доверять кому-то. Протянуть руку и позволить вести себя в нужном направлении. Из всех людей на нашем голубом шарике Джеймс Мориарти был бы последним кандидатом на роль моего поводыря.
— Не дергайся.
Он меня бреет. У отца была опасная бритва, и как же хорошо, что я выкинул ее вместе с остальным хламом дорогого родителя. Станок скользит очень медленно, очень осторожно. Будь я хуже знаком со своим работодателем, решил бы, что он боится причинить мне боль. Шов на виске противно тянет. Я слегка вздрагиваю, совсем незаметно. Но он ловит малейшие вибрации воздуха как антенна. Станок замирает. Я чувствую, как лоб начинает покрываться испариной.
— Ты как Балу, старый слепой Балу. Бремя белого человека не обеспечило тебя грыжей в Ираке?
Он говорит: «Ира-ак», а я могу думать только о станке, который все еще не двигается и слегка давит на подбородок. С одной стороны, хорошо, что я знаю, где его левая рука. С другой — меня скоро начнет потряхивать от сдерживаемого желания сломать эту руку в нескольких местах.
— Я не таскаю чужие тяжести.
Станок огибает подбородок.
— Пена с ментоловым ароматом. Это удобно, если кто-нибудь захочет подмешать в состав яд. Так что я рекомендовал бы сменить.
Мне почему-то становится спокойнее. Минус один способ убийства — верное средство для поднятия настроения. Правильно, на кой ему сдался слепой снайпер. Меня даже убивать не придется, я сам все сделаю. Снова смеюсь невпопад, не обращая внимания на станок.
— Себастиан! — шипение и легкий хлопок по щеке. — У тебя истерика.
— У меня? У меня всего лишь глаза сварились вкрутую. Никакой истерики. Все в полном порядке.
Мысленно прибавляю, что я вообще Спящий. Так легче.
Около моего лица проносится струйка теплого воздуха. Это… вздох, кажется.
— Нельзя было отпускать тебя домой.
Меня прошибает холодный пот.
— Дома я хотя бы сам могу дойти до сортира.
Его пальцы жестко фиксируют мое лицо, а тоном можно резать стекло:
— Детка, мне напомнить, кто заплатил за все процедуры? Достал лучших врачей? Думаешь, я благотворительностью занимаюсь?! — он почти орет. — Зрение восстановится, чертов идиот! А если ты еще раз начнешь сползать от меня в область бессознательного, или куда там уводит твоя примитивная фантазия, я дождусь, пока ты полностью поправишься, и лишу тебя не только глаз, но и других органов! Жить будешь, но плохо! Ты понял меня, золотце? — последнее слово резко уходит с крика на нежный шепот.
Я морщусь, но киваю.
— Хороший мальчик. Подожди, пока я закончу с обязанностями Фигаро, и мы поедим.
Как же я ввязался в это? Вот в это, с пугливыми пальцами и наполеоновскими амбициями, которое стирает остатки пены с моего лица и напевает Россини? Я, должно быть, загибаюсь от контузии где-то в Басре. А это все предсмертные глюки.
Один глюк. Джим Мориарти.
Мы знакомы четыре года. Три из них я совмещаю обязанности личного секретаря, личной охраны, личного эксперта по операциям с применением оружия и... Уже слишком много личного, да? Я не знаю, почему из всех продажных сукиных детей, которые считают убийство профессией, он выбрал именно меня. Никогда не спрашивал. А если бы спросил — он ответил бы что-нибудь вроде «Ты охрененно смотришься с винтовкой». Я знаю, в чем я хорош, но я знаю и свой предел. Он пределов не знает.
Он заявляется ко мне в любое время дня и ночи под самыми нелепыми предлогами. «Себастиан, мне нужен твой хмурый взгляд на ситуацию, а то она меня слишком веселит…» У меня сложилось впечатление, что ему просто хочется поговорить. Или, вернее, похвастаться. Он может быть очаровательным, может быть совершенно психованным, но в основном мне нравятся наши разговоры. Если это можно назвать разговорами. Я чаще слушаю. Я не знаю, что он делает большую часть времени, есть ли у него семья, любовница или любовник. Мне на это плевать. Я всего лишь работаю на него. Больше нас ничто не связывает.
У меня есть надежные друзья, которые откликнутся, если я попрошу помочь. Вот только я не попрошу. Джим об этом знает. Потому и пришел?
— А теперь, — говорит он после обеда, — ты будешь спать.
И я засыпаю.
URL комментария
Пишет Гость:
10.03.2012 в 00:59
Исполнение №1, 2/2
читать дальше***
Я не просил, чтобы мне показывали сны. Откуда такие яркие цвета? Приходится вытаскивать себя из них за волосы, отвали от меня, адово подсознание, я не просил! Цвет уходит во тьму. Я ухожу за ним. Во рту пустыня. Тьма причмокивает моим восприятием реальности, сжирает все профессиональные навыки за один присест. Мне нечем дышать.
— Тсс, спокойно, тигр. Тебе надо спать, не спорь с организмом, — кто-то садится на край кровати и проводит рукой по моим волосам. Плохо разбираю голос сквозь шум в ушах. — А иначе папочке придется пойти на крайние меры.
Паника ослабевает. Я хватаю чужую кисть, стискиваю ее так, что трещат кости, и делаю жадный вдох. Запах кондиционера для белья неожиданно резкий. Голос над ухом неожиданно ласковый.
— Отпусти мою руку. Немедленно. Вот так.
Он поднимается. Собирается уходить? Я слышу, как пол поскрипывает под его ногами. Мне противно собственное бессилие, поэтому я хочу, чтобы он ушел. Но мне страшно оставаться одному в темноте.
— Принесу тебе воды.
— Сядь на место! — рявкаю я. — Сам принесу. Не калека.
— Сколько пальцев я показываю? Прекрасно, мой дорогой не-калека, ты будешь уникальным снайпером, который ищет мишень на ощупь, — он смеется. Я швыряю в него подушкой, и, судя по резко оборвавшемуся смеху, попадаю.
Он все-таки приносит воду. Я проливаю на себя пару капель, но это неважно — одежда и так мокрая от пота. Хотел бы я знать, зачем он возится со мной. Какая ему от этого выгода.
— Медсестра приходит раз в день, — я пытаюсь прикинуть время. — Сейчас… уже завтра или еще сегодня?
— Четыре часа утра. Где-то между, — его голос раздается со стороны стола. Должно быть, ноутбук притащил. Точно. Щелчки мышки.
Меня больше не устраивает быть Спящим, и я сообщаю об этом вслух:
— Я не хочу спать.
— Посчитай маленькие ракетные боеголовки, прыгающие через экватор.
Больше ни один из нас не произносит ни слова. Темнота, щелчки мышки. Гребаная паника снова подкатывает к горлу. Он наверняка за мной наблюдает, потому что в тот же момент нарушает молчание:
— Один калиф любил по ночам переодеваться в женское платье и ходить по злачным местам.
Я цепляюсь за его голос как за спасательный круг. Два (два с половиной?) дня назад я бы решил, что он просто любит чесать языком. Теперь это уже нечто большее.
— Что за чушь?
— Не будь таким унылым, Себастиан, я решил попробовать себя в роли Шахерезады. Так вот. У калифа были особые пристрастия. Его визирь…
Пока он иносказательно выкладывает мне детали очередного дела, темнота становится менее темной. Он рассказывает так, что я вижу. Его голос скользит по взведенным нервам как ментоловый бальзам. Я не замечаю, когда сознание снова начинает растворяться в подсознании, не знаю, снится мне или он действительно держит меня за руку, поглаживая костяшки пальцев. Да какого черта мне будет такое сниться. Я бы хотел увидеть его лицо в этот момент.
Как-то он сказал, что не считает меня незаменимым. Просто ему со мной удобно. Нужно было ослепнуть, чтобы разглядеть за этими словами…
— Рассвет. Я ведь обещал его принести.
Про рассвет мы еще поговорим. Когда Спящий проснется.
URL комментариячитать дальше***
Я не просил, чтобы мне показывали сны. Откуда такие яркие цвета? Приходится вытаскивать себя из них за волосы, отвали от меня, адово подсознание, я не просил! Цвет уходит во тьму. Я ухожу за ним. Во рту пустыня. Тьма причмокивает моим восприятием реальности, сжирает все профессиональные навыки за один присест. Мне нечем дышать.
— Тсс, спокойно, тигр. Тебе надо спать, не спорь с организмом, — кто-то садится на край кровати и проводит рукой по моим волосам. Плохо разбираю голос сквозь шум в ушах. — А иначе папочке придется пойти на крайние меры.
Паника ослабевает. Я хватаю чужую кисть, стискиваю ее так, что трещат кости, и делаю жадный вдох. Запах кондиционера для белья неожиданно резкий. Голос над ухом неожиданно ласковый.
— Отпусти мою руку. Немедленно. Вот так.
Он поднимается. Собирается уходить? Я слышу, как пол поскрипывает под его ногами. Мне противно собственное бессилие, поэтому я хочу, чтобы он ушел. Но мне страшно оставаться одному в темноте.
— Принесу тебе воды.
— Сядь на место! — рявкаю я. — Сам принесу. Не калека.
— Сколько пальцев я показываю? Прекрасно, мой дорогой не-калека, ты будешь уникальным снайпером, который ищет мишень на ощупь, — он смеется. Я швыряю в него подушкой, и, судя по резко оборвавшемуся смеху, попадаю.
Он все-таки приносит воду. Я проливаю на себя пару капель, но это неважно — одежда и так мокрая от пота. Хотел бы я знать, зачем он возится со мной. Какая ему от этого выгода.
— Медсестра приходит раз в день, — я пытаюсь прикинуть время. — Сейчас… уже завтра или еще сегодня?
— Четыре часа утра. Где-то между, — его голос раздается со стороны стола. Должно быть, ноутбук притащил. Точно. Щелчки мышки.
Меня больше не устраивает быть Спящим, и я сообщаю об этом вслух:
— Я не хочу спать.
— Посчитай маленькие ракетные боеголовки, прыгающие через экватор.
Больше ни один из нас не произносит ни слова. Темнота, щелчки мышки. Гребаная паника снова подкатывает к горлу. Он наверняка за мной наблюдает, потому что в тот же момент нарушает молчание:
— Один калиф любил по ночам переодеваться в женское платье и ходить по злачным местам.
Я цепляюсь за его голос как за спасательный круг. Два (два с половиной?) дня назад я бы решил, что он просто любит чесать языком. Теперь это уже нечто большее.
— Что за чушь?
— Не будь таким унылым, Себастиан, я решил попробовать себя в роли Шахерезады. Так вот. У калифа были особые пристрастия. Его визирь…
Пока он иносказательно выкладывает мне детали очередного дела, темнота становится менее темной. Он рассказывает так, что я вижу. Его голос скользит по взведенным нервам как ментоловый бальзам. Я не замечаю, когда сознание снова начинает растворяться в подсознании, не знаю, снится мне или он действительно держит меня за руку, поглаживая костяшки пальцев. Да какого черта мне будет такое сниться. Я бы хотел увидеть его лицо в этот момент.
Как-то он сказал, что не считает меня незаменимым. Просто ему со мной удобно. Нужно было ослепнуть, чтобы разглядеть за этими словами…
— Рассвет. Я ведь обещал его принести.
Про рассвет мы еще поговорим. Когда Спящий проснется.
@темы: Тихо шифером...., Sherlock / Шерлок